Григорий Соколов — олицетворение верности традиции, им же самим созданной. Его ежегодные петербургские концерты в апреле — месяце рождения пианиста — давно стали своего рода весенней доминантой, и художественной, и календарной. 11 апреля пришлось в этом году на Страстную седмицу (в контексте возобновленной традиции Великопостных сезонов как-то неловко употреблять слово «неделя»). И традиционный налет внеземной печали, неотъемлемый от звукового образа, последовательно выстраиваемого Соколовым-художником всю жизнь, обнаружил, как никогда, пожалуй, прежде, свою светлую и утешающую природу. Соколов-утешитель? Представляю, как удивятся те, кто привык выбираться из концертного зала, пошатываясь от усталости, в полном изнеможении от его, опять же традиционных, апокалиптических пророчеств… И все же. Двадцать лет общения с миром музыканта дают право на высказывание. Мир Соколова не изменился по сути (в этом — верность), не стал менее трагичным, менее требовательным к переступающим его порог, но светлее и теплее — стал.
Важной частью «соколовской традиции» являются многочасовые и многодневные репетиции в Большом зале. Счастье слышать их — из разряда особых привилегий, бесспорно. Мне выпало оказаться среди «привилегированных» в первый день. Был, конечно, риск стать свидетелем бесконечных перемещений от рояля к роялю придирчивого гения в сопровождении Евгения Георгиевича Артамонова, традиционно приезжающего из Москвы, чтобы настроить инструмент для маэстро. Но риск, в самых благородных традициях, оправдался негаданным предварительным действом: музыка, которой еще только предстояло оформиться в концертную вечернюю программу, заливала пустой, прохладный зал, преломлялась вместе с дневными лучами в хрустале незажженных люстр, завораживала, сводила с ума и — просветляла… И все это в течение четырех часов, без малого. Соколов, почти не прерываясь, сыграл всю программу дважды.
Если кому-то подобный предконцертный опыт покажется избыточным — разубеждать не стану. Да и сама не хотела бы низводить его до уровня привычного. Но готовиться к выступлениям Григория Соколова необходимо, не таким — так иным способом. Вечером 11-го, слушая пианиста в атмосфере, уплотненной дыханием переполненного зала, я благодарила судьбу за то, что пришла на концерт «подготовленной». Иначе то, что стало открытием, так и застряло бы в подсознании занозой неподтвержденной догадки.
Соколов-драматург себе равных имеет мало. И на этот раз предложенная программа порази-ла эстетическим совершенством уже в виде афиши — «на взгляд» (это, к слову, один из творческих принципов пианиста). Сюита in re Рамо. Ля-минорная соната Моцарта. Брамс — Вариации и фуга на тему Генделя и Три интермеццо, op. 117. Казалось бы, барочная интонационная нить сама просится на роль путеводной. Прихотливо скрученная у Рамо, она бережно развивается Моцартом во II части Сонаты, уплотняется в Вариациях Брамса, вдохновленных Генделем, и, наконец, истончается до полного исчезновения в бездонной глубине интермеццо. С другой стороны, нельзя не оценить тонкой игры со структурами: 4 произведения — 4 принципиально разных цикла, объединяемых, пожалуй, лишь неустойчивостью (до поры) мажоро-минорных настроений. В этом отношении Сюита in re без уточнения лада могла восприниматься как «макротема» для последующих «вариаций» и минорной уже вне всяких сомнений (вот она — пора!) «коды». Но смутное ощущение какого-то еще, не столь очевидного, ориентира обернулось едва ли не катарсисом во время концерта, когда слух, уже воссоединившись с сознанием, отреагировал на интонационную арку между финалом Сонаты и одной из центральных вариаций у Брамса… От прямой перспективы ничего не осталось. Божественный лик просиял из самого сердца программы, осветив все, что было до и после.
В рецензии полагается писать о собственно исполнении. Но Соколов — случай особый. Даже «с подготовкой», слушая Рамо, я ловила себя на том, что о пианисте будто бы вовсе и не думаю — безропотно, ведомая надежной рукой или, точнее говоря, внимая убедительной, внятной речи гениального рассказчика, я пропутешествовала от первой пьесы до последней, удивляясь не виртуозно выигрываемым мелизмам, не динамическим изыскам и разнообразию штрихов, а изменчивости собственных переживаний: от «детской» радости до «взрослой» меланхолии. Еще думала, что не хочу слушать эту музыку в клавесинном оригинале. И еще — что Соколов не только великий пианист, но и действительно — сказитель, и это как-то связано с его любовью к репризам…
К Моцарту он долго не выходил из-за кулис. Зато начал сразу, едва сел. Начал сдержанно, несмятенно. Убежденно. Ясно. Педаль еле ощутима. Подголоски вытянуты и как будто связаны в ту самую нить. В кульминациях — memento mori, о чем и написана соната. А вторую часть — как книгу драгоценную развернул (вот опять книга, повествование на ум идут…), в звуке то хрусталь в серебре, то «незапный мрак», никакого accelerando. Финал напомнил будущий b-moll’ный шопеновский. Правда, неспешный, но неумолимый.
О Вариациях Брамса по прослушивании в исполнении Соколова можно писать книгу. Ограничусь строкой: как в «Картинках с выставки» или в «Карнавале» здесь гарантированы встречи на каждом шагу — с Мусоргским и Шуманом в том числе.
Интермеццо, opus 117… Нетривиальное решение финала. Смерть. Но и — просветление!.. А для меня словно некий круг замкнулся: давным-давно я впервые узнала о существовании Григория Соколова. Узнала, благодаря интермеццо Брамса.
|